Есть люди, которым для защиты интересов отечественной литературы не нужен специально учреждённый Год литературы в России. Они живут этим каждый день. Дмитрий Шеваров, прозаик, литературный критик, вот уже несколько лет в газете «РГ-Неделя», приложении к «Российской газете», ведёт рубрику «Календарь поэзии». В год 70-летия Победы её герои прежде всего – поэты военного времени.
Приезд Дмитрия Шеварова в Екатеринбург, где живут его родители (сам он – выпускник УрГУ), дал шанс встретиться с ним. Разговор же начался с невероятного совпадения: в один день в «Неделе» и в «Областной газете» вышли публикации о поэте Владиславе Занадворове, погибшем на фронте в 1943-м.
Дмитрий Шеваров – автор книг «Жители травы», «За живой водой», «Освещённые солнцем», составитель антологий «Год с русскими поэтами», «Истории с ладошку», «Наше родное». Печатался в «Новом мире», «Дружбе народов», «Урале». Фото: Алексей Кунилов
Почерк тот же, а человек – другой
–... Да, поэт. Хотя, судя по письмам Занадворова жене, он мечтал написать роман, – уточняет Дмитрий. – В одном из писем: мне 28, я дожил до солидных лет, пора делать что-то серьёзное. Если вернусь домой – напишу роман. Роман с правдой, которую люди ещё не знают и даже не могут себе представить… Кстати, ту же мысль я встречал, работая прошлой осенью с записными книжками поэта Семёна Гудзенко – весной 1942 года он сделал наброски будущего романа. «Книга будет такой, – мечтал двадцатилетний поэт, – основная линия: жизнь каждого из нас. Минимум вымысла. Между главами сюжетными – лирические вставки со стихами, с историческими встречами, с любовными историями… Все имена и фамилии настоящие. Это должна быть весёлая, волевая энциклопедия нашего поколения…» Но к несчастью для нашей литературы, Гудзенко написать роман не успел: рано умер – в 1953 году, за месяц до того, как ему исполнился бы 31 год…
– Знаю, что вы побывали в фондах Музея писателей Урала ХХ века. Это продолжение работы с архивами?
– Да, с архивом Владислава Занадворова я работал в прошлом году. На этот раз мы лишь обменялись новыми материалами с сотрудниками музея. Я очень благодарен Екатерине Леденцовой, главному хранителю Музея писателей Урала, за помощь в моей работе. Такое трепетное отношение к архивам писателей я встречал, пожалуй, лишь в РГАЛИ. И сам Литературный квартал – место, достойное восхищения. Я уверен: что-то подобное может быть создано в каждом областном центре и даже во многих райцентрах. Ведь нет города в России, в котором не было бы своей плеяды литераторов, достойных памяти. Но, увы, Литературный квартал как целостное архитектурно-ландшафтное явление есть пока только в Екатеринбурге.
– Что вас заинтересовало в архиве Занадворова, ведь, кажется, его наследие опубликовано еще в шестидесятые годы?
– Нет, часть архива ещё не знакома читателям. К примеру, неоконченная проза Владислава. Я с большим увлечением читал ее…
Но в набросках Владислава есть такие строки, что даже сейчас ещё подумаешь – публиковать или нет? Как он хоронил товарища, например. Жёсткая проза, страшно читать. Тут, наверное, нужны комментарии. Иначе можно подумать, что они были равнодушны, эти люди – что война их ожесточила до бесчеловечности. А это было переживание психологического шока, как сейчас сказали бы.
Гудзенко был младше Занадворова почти на десять лет, у него потрясение от войны было ещё более страшным… Знаете, в 1943 году, 21 апреля, у него был литературный вечер в Москве (наверное, даже вообще первый поэтический вечер) – собралась вся литературная Москва. Вёл вечер Павел Антокольский. Рассказывал о поэте Илья Эренбург, а сам Гудзенко читал стихи и отвечал на вопросы. Так вот, там Семён попытался проанализировать, что с ним происходило на войне, почему он стал писать совершенно иначе, чем писал до войны. Два месяца на фронте (в январе 42-го, после ранения, он попал в госпиталь) сделали его другим человеком. Когда я читал записные книжки Гудзенко весны 41-го – это записи одного человека: весёлого студента. А с осени 41-го – это записи человека, которому можно дать 40 лет. Почерк тот же, а человек другой. Записи стали очень скупыми. Поверхностная эмоциональность ушла. Это потрясает.
– Очевидно, так же было и с Занадворовым?
– Да. Поэзия для них словно исчерпала свой эмоциональный ресурс.
Война сделала их взрослыми людьми, и они считали: стихи – это юношеское. Поэтому переходили к прозе. Либо искали другой поэтический язык. Гудзенко нашёл. Четыре-пять его стихотворений все знают – они входят во все антологии: «Перед атакой», «Я был пехотой в поле чистом…», «Мы не от старости умрём…»
– Это, действительно, повторяется во всех сборниках. А есть что-то неизвестное в поэзии Гудзенко, что заслуживает внимания?
– С архивом поэта до меня работали три исследователя, но вот и мне хватило работы – хватит и следующему поколению. Проблема в другом. Наступает время взглянуть на эти тексты серьёзнее, вдумчивее. Пора издавать фронтовых поэтов и писателей не к юбилеям, а академически. Нужны комментарии, нужна история создания произведения, хроника творчества писателя. Необходимо сверять с рукописями, потому что в некоторые тексты, когда они перепечатывались, вкрадывались ошибки. Некоторые издатели опускали какие-то строчки. В советское время – по цензурным соображениям, сейчас – по небрежности. Нужно искать первоисточники, сверять. Например, у Гудзенко много лет перепечатывается: «Я был пехотой в поле чистом, // В грязи окопной и в огне. // Я стал армейским журналистом // В последний год на той войне…» Даются обычно две строфы. А я, работая в архиве, обнаружил, что у поэта есть и третья строфа. Она была вычеркнута цензурой. Хотя при этом в 60-е годы вышла пластинка, где Гудзенко полностью читает стихотворение. Для него строки третьей строфы были ключевыми: «С какой свободой я дружил! // Ты памяти не тронь…»
Поэты разрозненной плеяды
– Несколько лет назад вы столь же плотно занимались поэтами Отечественной войны 1812 года – в серии «ЖЗЛ» вышла ваша книга «Двенадцать поэтов 1812 года», номинированная сейчас на «Большую книгу»...
– Для меня было естественным после поэзии 1812 года перейти к поэтам Великой Отечественной. Но! Поэты 1812 года – это тесный, почти семейный круг литераторов (они переписывались друг с другом, а Карамзин, Вяземский, Жуковский были даже в родственных отношениях). Поэты же Великой Отечественной были куда более одиноки, разобщены. Это люди «разрозненной плеяды».
Поэтов 1812 года Господь хранил как-то особенно. Из героев моей книги погибли трое – Кайсаров, Петин и Чичерин. Рано умер от ран Сергей Марин. Всех других – Дмитриева, Жуковского, Батюшкова, Вяземского, Шаликова – ждала долгая жизнь. Фёдор Глинка умер 96-летним! У поэтов Великой Отечественной совсем другая судьба. Ранняя смерть не дала им раскрыться. Ведь и Гудзенко, я уверен, нашёл бы новую, не только военную, тему в литературе. И Занадворов. И его погибший брат Герман, который был очень сильным прозаиком… Нам надо понять не только то, что они успели сделать, но и то, что не успели. Очень хочется нащупать внутренние связи в этом трагическом поколении: пусть они не были знакомы, но росли примерно в одних условиях, где-то пересекались. Вот найти бы эти пересечения! Для меня это представляется очень важным. Чтобы они не были так…
– Так одиноки?
– Да. С 1970-х годов я встречаю в прессе сетования на то, что о Великой Отечественной не создано своей «Войны и мира». Нет глобального романа, хотя прошло уже столько лет. Но причина ведь очевидна: будущие Толстые, наши гениальные мальчики – или погибли, или не родились. Опять же из-за войны. Вот собрать бы даже оставшиеся маленькие записочки, письма, воспоминания. Страшно важно. Даже не для истории литературы, а для смягчения нравов в нашей сегодняшней словесности. Если бы у нас ценили литераторов не только когда они известны, «раскручены», получили премии, а когда они только начинают! Тогда бы, возможно, не было тех трагических уходов, которых так много было в недавние годы, почему-то именно в уральской молодой поэзии. Нашей критике, да и вообще всем нам, не хватает бережности в словах. Мы можем превозносить поэтов, некоторых даже осыпать наградами, но человеческого тепла, понимания творческим людям всегда у нас не хватает.
– Дмитрий Геннадьевич, по тому, что вы делаете (исследования, популяризация творчества поэтов и прозаиков, выпуск книг и т.д.) очевидно: вы – из тех, кому, чтобы делать свое дело, действительно не нужен специально обозначенный Год литературы.
– Год литературы – для меня какое-то абсурдное определение. Звучит примерно как Год чая в Индии. Масло масляное.
Вот 70 лет Победы, Год литературы… Захожу в самый большой екатеринбургский книжный – не нашёл ни одного уральского издания уральских писателей о войне (неудивительно, что даже трагическую «Весталку» Николая Никонова, написанную относительно недавно, многие уже не помнят, не читали). Вот мы вспоминали Занадворова – а его последний раз издавали в 1987-м!
У нас с советского времени остаётся «датское» отношение к истории и литературе. Дату отметили, галочку поставили – но не совершили никакого душевного труда. Литература военного времени огромна. Работая в РГАЛИ, я понял – нужно ещё несколько жизней, чтобы «поднять» всё это. Хватит на несколько поколений – работать, изучать, публиковать. По прошествии 70 лет пора уже иметь академические издания, а не просто издавать военную литературу, перепечатывая её из старой «Роман-газеты». Когда мы станем взрослыми?..
Обидно, что ставим галочку раньше, чем следует. Вот война 1812 года… Читая мою книгу, даже очень начитанные люди признаются: многого прежде не знали. Но это говорит не о достоинствах моей работы, а лишь о том, как же велики у нас запасы неизвестного, неизведанного! Как много ещё белых пятен.
Стихи – за завтраком…
– Рубрика «Календарь поэзии» последовательно, в еженедельном режиме, закрывает эти «белые пятна». Как она появилась? Не всякая газета отдаст своё пространство под что-то неоперативное. Это же не «новость дня на этот час»…
– Я долго шёл к этой рубрике. Семнадцать лет (после «Комсомолки») работал в газете «Первое сентября». Её создатель и первый редактор Симон Львович Соловейчик показал: может быть совсем иной путь в журналистике, чем тот, что выбрали для себя большинство изданий. «Первое сентября» была газетой для духовного развития учителей и родителей. Подспорье для этого развития. Газета давала подсказки: что посмотреть, что почитать, о чём подумать. Увидев какую-то поразившую его вещь в толстом журнале, Симон Львович мог взять оттуда фрагмент и опубликовать, понимая, что толстый журнал учителю ещё надо искать. Именно так в середине 1990-х Соловейчик опубликовал рассказ Бориса Екимова «Фетисыч» – о мальчике, который пытался спасти от закрытия школу в своей деревне…
Работая в «Первом сентября», я стал собирать антологию, которую назвал «Дневником русской поэзии». Сейчас она вышла книгой под названием «Тихая пристань» в издательстве Свято-Елисаветинского монастыря в Минске. Маленькая, карманного размера книжка, но за ней – лет десять работы. Построена она по простому хронологическому принципу: стихи даны по датам их написания – с 1 января по 31 декабря. В основном это Золотой век русской поэзии.
– То есть разместили стихи не по темам, не по авторам, а как бы отмечая день рождения стихотворения?
– Да! Открываешь книгу, например, на странице 24 июня – и видишь, что в этот день Пушкин написал «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной…»
– На каждый день в книге – одно стихотворение?
– Отобрали по одному. На самом деле у меня было подобрано по 2–3–4 стихотворения на день, и иногда я открывал для себя необъяснимые вещи: например, Ходасевич и Ахматова написали в один день, правда с разницей в год, стихотворения под одинаковым названием «Уединение». Причём стихи одинаковые по объёму, по настроению очень близкие. Очевидно, какие-то пересечения у больших поэтов в определённые эпохи случаются.
Эта книга, наверное, может быть интересна и тем, кто занимается психологией творчества. Но мне-то хотелось сделать книгу для самого широкого читателя. Чтобы человек мог утром взять её, открыть и прочесть – там, кстати, есть и отрывки из писем и дневников русских поэтов. Это как эпиграф к наступающему дню. Сначала-то я составлял книгу для себя. Самому очень важно было знать, что в день, который ты только начинаешь, когда-то родились и эти, и эти любимые строки. И это как-то помогает жить…
Книга вышла довольно большим для нашего времени тиражом – 10 тысяч экземпляров, но уже, по-моему, разошлась. Один художник сказал мне недавно, что в его семье «Тихую пристань» читают каждый день за завтраком.
Так вот, работая над антологией, понял вдруг: поэзия нужна человеку не только в школе, не только когда он влюблён, она может быть необходима каждый день. Стал искать издание, которое могло бы печатать стихи из этого календаря. Не нашёл. Коллеги из многих федеральных изданий спрашивали: как ты это себе представляешь – открываешь газету, а там рядом с курсом доллара – «Люблю грозу в начале мая…»?! Спасибо редактору «Российской газеты» Владиславу Александровичу Фронину – он меня сразу понял. Рубрика вот уже шестой год выходит в «толстушке» «РГ», и каждый день почта приносит письма. Для этой рубрики читательский отзвук принципиален. Важно почувствовать: какие стихи людям хочется прочитать? О каком поэте узнать? Вот сейчас, когда идут мои публикации о поэтах войны, каждый день открываю в письмах неизвестные мне имена погибших поэтов. Пусть они остались в студенческом или домашнем кругу (иных никогда и не печатали), но это-то и интересно…
– Невероятно: письма в редакцию не с жалобами, не с претензиями, а с именами поэтов?
–Если бы не письма – рубрика бы, наверное, иссякла: мои личные пристрастия всё-таки ограниченны. Любимых поэтов не может быть много. Пользуясь случаем, призываю и своих, и ваших читателей заглянуть в семейные архивы: если там среди писем, записных книжек есть стихотворные строки (не обязательно высшего литературного уровня) – присылайте. Неправильно, когда мы смотрим на стихи только с филологической точки зрения и сразу в «табель о рангах» записываем: «графоман», «начинающий», «зрелый поэт». Любое стихотворение – человеческий документ, за которым судьба, иногда драма, и нельзя подходить к ним только с формальными литературными мерками.
36 имён... Реквием по несбывшемуся
– Хочется узнать о самых дорогих вам выпусках «Календаря поэзии». Но предполагаю: ответите что-то вроде «Все! Они же как дети…»
– Отчасти – да. Но! Несколько выпусков назад был рассказ о молодых погибших поэтах, и я давал список: 36 молодых поэтов, до тридцати лет погибших на войне. Три мои абзаца предисловия. И три стихотворения, которые никогда прежде не печатались, в том числе стихи Ариана Тихачека, вашего земляка, погибшего в 1943-м (это его первая публикация!) Уже на вторые сутки просмотр в соцсетях этого списка перевалил за три тысячи. Для поэтической рубрики очень много. Что же произошло? Ведь это просто список ребят. Большинству фамилии ничего не говорят, но значит – что-то тронуло читателей.
Вообще, попытаюсь составить полный список погибших поэтов. Вряд ли это возможно: о ком-то мы никогда не узнаем. Но приблизиться к этому хотелось бы. Читатели помогают мне в этом: иногда присылают одно-два сохранившихся стихотворения от своих близких, и по этим стихам ты видишь: они могли стать поэтами. Но один погиб в 19, другой – в 22 года… Мы никогда, конечно, не сможем понять весь ужас войны. Но когда постигаешь, что утратила наша словесность, русская литература…
