От маски Тутанхамона до Карсавиной в образе Жар-птицы, от ликов японского театра Кабуки до харизматичной «троицы» фильмов Гайдая, от Венецианского карнавала до фестиваля «Петрушка Великий» на Урале, от условностей театра Мейерхольда до маски, повально вторгшейся с COVID в нашу реальность… В Издательстве Уральского университета вышла книга «Культ маски», в которой доктор культурологии, кандидат искусствоведения профессор Наталья Кириллова создала полномасштабный – во времени и географии – портрет того, что «никогда не сможет стать просто вещью среди вещей».
– Наталья Борисовна, строка про «вещь среди вещей» – из вашего исследования. Согласна: маску не поставишь в один ряд с диваном или книгой. Но в чём феномен?
– Лицо, надевшее маску, мгновенно оказывается в пограничном состоянии между реальностью и миром мистики, сказки, игры. Даже если это был древний человек, даже если это была погребальная маска. Собственно, с древности всё и началось. Человек, не способный понять многого в окружающем мире, с помощью маски моделировал свой новый образ, который помогал встроиться в «непонятное». У канадских индейцев, например, существовали особые двойные маски: сначала – одно существо, но с помощью хитроумного устройства маска раскрывается и обнаруживает иной лик, иной персонаж. Маска стала посредником, медиумом, какого бы качества этот «иной» – нереальный, мифологический – мир ни был.
– Чаще всего маска ассоциируется всё-таки с театром. Смеющаяся и плачущая маски – вообще, символ театра. Но если комедию дель арте, театр античности, культуру скоморохов могут припомнить многие, то даже для театрала в вашей книге неожидан и любопытен взгляд на концептуальные маски немецкого экспрессионизма в кино, типажи советской эстрады, маски в СМИ и компьютерных играх. Ничего себе диапазон!
– А как иначе?! В театре, где есть потребность перевоплощения, лицедейства, маска – профессиональное приспособление, поэтому я подробно «зашла» в театральную культуру средневековой Европы, итальянские карнавалы и комедию дель арте с родившимися тогда масками Коломбины, Бригеллы, в театр эпохи Просвещения, когда Бомарше во Франции, Гольдони и Гоцци в Италии пытаются трансформировать маски, сделать театр жизненного правдоподобия, а дальше – эстетика театра Востока (с многоликими вариантами в Индии, Японии, Китае, Корее) и культура русских скоморохов, театр Петрушки… Многое открывала и для себя. Почему-то нам, нашему театру ближе оказалась не средневековая драма-моралите, а просвещенческие образы из пьес Гоцци «Любовь к трём апельсинам», «Принцесса Турандот», «Король-олень». Они и сегодня в афишах. Почему не Гольдони, а Гоцци? Современники, соотечественники, в одном жанре вроде бы работали. Интересно же поразбираться?! Как и в том, что наши скоморохи взяли от итальянцев…
А всё вместе это «выплеснулось» в наш Серебряный век, русский ренессанс. У меня о нём – отдельная глава с экскурсами к «Миру искусства», к поэзии символистов, балетам Фокина, Нижинского, Кшесинской, которые стали уходить в новую эстетику – маскарадность, шутовство. Даже у Петипа один из последних балетов – «Арлекинада». Французско-русские классические герои и сюжеты меняются на символику карнавала. И понять причины этого обновления тоже крайне любопытно. Что уж говорить о любимых мною персонажах Серебряного века – Блоке и Вертинском. Тема маски появляется у Блока уже в «Стихах о Прекрасной Даме», но полное развитие получает в его сенсационной пьесе «Балаганчик», о которой читатели тогда и сегодня говорят прежде всего : «Да Блок ли это?!». А у него «балаган» стал всеобъемлющей метафорой тогдашнего нелепого, изломанного мира. А на эстраде Вертинский создал свои потрясающие маски. Не просто создал – надел! Его «песенки» (так он сам называл их), казалось бы, примитивны как жанр. Но, исполненные сначала в маске белого Пьеро, а с 1917 года – чёрного Пьеро, они становятся поистине трагичны.
А наш традиционный психологический театр Серебряный век «расколол» вообще на разные эстетики. Протестуя против театра жизненного правдоподобия, который у нас ассоциируется с системой Станиславского, новые режиссёры каждый отстаивают свой способ существования на сцене. Евреинов – «антинатуралистичный», возвращавший зрителя к лицедейству и маскам, Вахтангов – «фантастический реализм» и даже любимый ученик Станиславского Мейерхольд – «условный театр». Это всё – свой тип игры, разные школы!
– Как читатель получила огромное удовольствие от главы о масках и брендах кино: от сравнения женщины-загадки, женщины-сфинкса Греты Гарбо с маскулинным образом Марлен Дитрих, параллелей Дитрих-Орлова-Гурченко. Даже Аркадий Райкин (когда-то в курсовой по русскому языку на журфаке я изучала выразительные средства произношения его героев) открылся с неожиданной стороны…
– Увы, большинство помнят его «В греческом зале…». А ведь в фильмах «Люди и манекены», «Мы с вами где-то встречались» Райкин создаёт великолепные гротескные маски, идущие от Гоголя и Гофмана. Он надевает маски-шлемы, маски-полушлемы (обязательны три детали: причёска, брови, нос) и мгновенно преображается то в один типаж, то в другой. Общее – гоголевская эстетика с переходом от смеха к слезам. «Смех сквозь слёзы». Благодаря Аркадию Райкину с его умным (великолепно сделанным актёрски) сарказмом, сатирой когда-то уровень нашего телевидения, его досугового сегмента поднялся на небывалую высоту. И посмотрите – до каких плинтусов опустился «юмор» сегодняшнего ТВ!
– Объём материала в книге таков, что тянет на энциклопедию маски. Вы затронули даже ставшее привычным ныне, глобальное её значение – маска медицинская…
– Только теперь у маски иной смысл: не посредник в общении, а средство самозащиты человека – от окружающих, от вызовов реальности. Новая история, грустная…Что касается маски-медиума, у меня остался долг перед ХХ веком – нет в книге театра Пиранделло, Брехта, Стреллера с их масками, нет клоунады. Пока «за бортом» любимый мною Феллини с его карнавализацией реальности: ведь это же у него появилась Джульетта Мазина, образ женщины-клоунессы, который потом стал нарицательным… Я завершаю книгу ролью Маски и Человека в сохранении экологии культуры. Завершаю многоточием. Через год-два вернусь к теме!
Вопрос ребром
Эпиграфом книги стало четверостишие из Лермонтова «...И если маскою черты утаены, то маску с чувств снимают смело». Так считал поэт. Но не кажется ли вам, что сегодня иные с легкостью маскируют и душу: на словах одно, в поступках – другое. Что это, новый «функционал» маски?
– Я начала с цитаты из «Маскарада», поскольку при слове «маска» большинство вспоминают эту поэму. Но заканчиваю-то другим. Слова Арбенина «У маски ни души, ни званья нет...» глубоки, почти философия. В чём-то здесь и вопрос: так ли это сегодня? Но и сам Лермонтов даёт подсказку: вспомните - его Арбенин, рассуждавший о безнаказанности игры под маской, терпит фиаско...
- Опубликовано в №008 от 20.01.2021
