Книга-судьба: «Избранное» В.Г. Белинского

Валентин Лукьянин, литературный критик и публицист:

— Читал я с детства много, но беспорядочно. Помню, в одно лето — мне уже шёл семнадцатый, и я перешёл на последний курс машиностроительного техникума — запоем, книгу за книгой, прочитал «Униженных и оскорблённых» Достоевского, «Воскресение» Толстого, большой том драматических поэм Шиллера, два или три тома ныне всеми забытого Шеллера-Михайлова, что-то из популярных тогда советских романов.

Книги, конечно, брал в библиотеке, но однажды в магазине разорился на томик Белинского. Почему Белинского — и сегодня объяснить не могу. Хоть читателем был тогда всеядным, литературно-критические жанры не входили в мой «рацион». Воспринимал их в одном ряду со школьными учебниками литературы, а учебники эти на дух не переносил — они гасили живое читательское чувство. Но необъяснимо приятен был для глаза тот том и как-то ловко лёг в руку: вместительный, а компактный и не тяжёлый. При этом никаких изысков: картонный переплёт, коленкоровый корешок, канонический портрет критика в круглой рамочке на лицевой стороне; прочная, но простая бумага, удобный для чтения шрифт. Много позже обратил внимание на значок серии на обороте титульного листа: «Библиотека для юношества» — и оценил добротный, но не громоздкий научный аппарат. Книга была сделана будто специально по моей мерке, и мне сразу захотелось её прочитать.

Чтение захватило с первых строк: «Русская литература, несмотря на свою незначительность, несмотря даже на сомнительность своего существования, которое теперь многими признаётся за мечту…» («О русской повести и повестях г. Гоголя»). Нет, это был не учебник с казённой и пресной манерой изложения; критик заявлял позицию, заведомо не совпадающую с общим мнением (а совпадала бы — так зачем и писать), но был неколебимо убеждён в своей правоте. Уже после я прочитал у Герцена о гладиаторской натуре Белинского: «Он не умел проповедовать, поучать, ему надобен был спор». Да, он не поучал, но учил Россию читать. Мне он помог понять, что вне спора (открытого или подспудного) настоящей литературы нет; чем глубже читатель ощутит правоту автора в противостоянии устоявшемуся и привычному, тем более неизгладимый след оставит книга в душе. Благодаря Белинскому я начал преодолевать былую всеядность: увы, есть Шеллер-Михайлов, но ведь есть же и Лев Толстой!

От томика Белинского, купленного и прочитанного в 1954 году, начался новый виток моей судьбы: поработав после техникума на заводе, я всё же ушёл в литературу, а в литературе с первых шагов предпочёл критику. Томик этот и по сей день храню как память об одном из самых значительных событий моей юности.