У Германа Фёдоровича есть рассказ «Моя встреча с Мандельштамом». Ничего себе?! «Встреча была краткой, – пишет Г. Дробиз, – и довольно сухой. Если быть точным, мы вообще не сказали друг другу ни слова. Я – оттого, что ещё не умел разговаривать с теми, кто старше, а старше меня тогда были все, кто меня окружал, абсолютно все. Позже я стал большим болтуном, особенно в дружеских застольях. Жалкие выкрики: «Заткните ему фонтан!», «Старик, дай я тебе возражу! Дай же сказать, старик!» – только раскаляли и без того могучий жар моего неумолимого трёпа. Но в день встречи с Осипом Эмильевичем я был ещё необычайно застенчив и молчалив...».
Невероятно: Мандельштам приветствовал будущего юмориста и сатирика при рождении.
–Да, было. Как-то в одном журнале попались сведения: когда в 1938 году Мандельштама арестовали, первые дни августа он провёл на Свердловской пересылке, крупнейший тогда в стране. А я родился 4 августа. Тот роддом (в обиходе сегодня – ОММ) до сих пор стоит. И если из его окон посмотреть через маленькую круглую площадь вдаль, то взгляд упирается в... окна следственного изолятора. Вот я и вообразил: мамочка меня поднимает в окно, а где-то там, через сто метров, за решёткой стоит заключённый Мандельштам. И со мной разговаривает. «Не пиши, – говорит, – таких стихов, какие я писал».
Досье «Облгазеты»
Герман Дробиз – выпускник УПИ. Фото: личный архив Германа Дробиза
Герман Фёдорович ДРОБИЗ
Родился в 1938 году в Свердловске. Окончил Уральский политехнический институт, позже – Высшие курсы сценаристов игрового кино в Москве.
Работал инженером-проектировщиком, затем – сотрудником свердловских газет.
Печатался в «Крокодиле», «Юности», «Литературной газете», «Литературной России». Немало юморесок Г. Дробиза были переведены на языки народов СССР, а также – на польский, чешский, болгарский, немецкий, итальянский.
Автор нескольких книг рассказов и повестей, сборников поэм и стихотворений. По сценариям Г. Дробиза сняты фильмы на киностудиях Москвы и Свердловска.
Лауреат нескольких литературных премий, в том числе – «Золотого телёнка» «Литературной газеты», обладатель приза «Золотой Остап» одноимённого Международного фестиваля сатиры и юмора.
С 1976 г. – член Союза писателей СССР, ныне – член Союза российских писателей.
–Вы таких и не писали. Хотя в литературу благословлены, выходит, Мандельштамом? Это – если образно. А если – реально?
–Когда я думаю, откуда во мне что взялось, – предпосыл-ки-то были. Бабушка – потрясающая рассказчица. Не был бы я дураком – записывал бы. Папа лет в 80 придумал сюжет киносценария – про судьбу немцев, которых 1941 год застал здесь. Замечательная, человеческая история. Гены «сочинительские» значит. А ещё (любопытная деталь!) папа, обязанный, как большинство тогдашних уральцев, выписывать «Уральский рабочий» и «Правду», как ни странно, выписывал ещё «Литературную газету» – а ведь он и представить не мог, что в сыне растёт будущий сочинитель...
Мне, кстати, вообще не приходило в голову, что рано или поздно я стану взрослым. Хотел всю жизнь быть маленьким. И вдруг однажды слышу от старшей сестры: «А я книжку сделала». Оказывается, она сочинила десятка полтора стихотворений, написала их на листочках печатными буквами, склеила и из картона сделала обложку. Я обомлел: моя сестра Эллочка – писательница?! Решил тоже писать стихи. Но нет, чтоб сказать: «Напишу лучше», взялся «написать больше». У неё, сосчитал, 19 стихотворений – я решил написать 20. И написал.
–И «издали»?
–Картон не нашёл. Но стихи лежат дома до сих пор. Более бездарных стихов, чем те мои, я не встречал! Мальчик, который уже читал Пушкина, Некрасова, не чувствовал элементарного – ритм. Тем не менее в восемь лет сказал: «Буду писателем или поэтом». И никаких разговоров о «пожарном», «космонавте».
На поприще юмора и сатиры Герман Дробиз не раз «давал прикурить» другим. Фото личный архив Германа Дробиза
–Так как же вас качнуло от поэзии в УПИ?
–Родственники отсоветовали заниматься литературой. Закончив школу с золотой медалью, я навострил лыжи на журфак. Но папа и сестра сказали: «Мы читали твои сочинения – они банальные, как у всех. Иди в технический вуз – инженером хоть станешь». Я даже с ними согласился: тогда писать сочинения значило цитировать Ленина, Горького, Маяковского и, Боже упаси, – что-нибудь своё...».
Остановился на УПИ. Хожу, выбираю факультет – где поменьше чертить надо. Трояк по черчению не лишил меня золотой медали (предмет не учитывался), но всё-таки это был трояк. С глазомером неважно. Выбрал энергофак: на осциллографе красивая синусоида летала по экрану. А кроме того, в вестибюле висел список кружков самодеятельности, и среди них – литературное объединение. Решил: буду учиться на инженера, а сюда буду ходить.
Из литературного объединения меня и затащили в «БОКС» – «Боевой орган комсомольской сатиры», и тут вдруг оказалось: я умею шутить.
–Кажется, в УПИ осталась традиция встречаться 1 апреля разным поколениям редколлегии «БОКСа»? Нынче встречались?
–А как же?! Хотя уже человек 12–15 всего, а ведь за полвека через «БОКС» прошло больше 100. Сидим – болтаем. И из последних сил выпускаем для себя эту маленькую газету. Потом вывешиваем и оставляем нынешним студентам. На первоапрельских сборах – люди в основном пожилые. Самым молодым – за 50. Мы – вообще, патриархи. Да и газета уже исчезла из бытия, а это было свое-образное издание. В 1958 году (Боже, как давно это было!) комитет комсомола УПИ направил группу «БОКСа» во главе со мной в Москву и Ленинград показать тамошним студентам нашу газету. Мы штук 20 газет-рулонов везли. Показали в Бауманке, Московском энергетическом, Ленинградском политехе – там ничего такого не было, студенты сбегались толпами! Мы даже занятия сорвали. Народ изумлялся: в техническом вузе – и такое творчество!
Если спуститесь в метро на станции «Динамо» – увидите табличку: «Проект Леонида Масленникова», а он у меня, чудесный человек, архитектор, карикатуры рисовал. И тексты писали чудные. Кроме меня, правда, в писатели никто не пошёл, а пошли бы – были б вполне известные иронические литераторы. Геннадий Потапов, Отто Новожилов...
–В вашей книге «Вот в чём фокус», припоминаю, есть фраза: «В детстве я не был шутником. Кто же сбил с панталыку?» И сами же отвечаете – учитель-физик.
–В реальности это был математик... Боже, забыл его имя. Как стыдно! А это был замечательный педагог. Представляете: сталинские годы, а он входит в наш мужской класс – «Анекдот новый рассказать?». Нематерный, неполитический, но... Детям! Учитель! Анекдот! Мы ржём. Оживились. А он: «Теперь – квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов». Мы, благодарные за настроение, учимся этой чёртовой математике. Постепенно «квадрат гипотенузы» начинает надоедать, многие не понимают. Он – опять: «Что-то вы у меня заскучали» и рассказывает смешную историю. Вот такой был человек. Мы его обожали! В юмореске – его образ. Только шутки пришли в голову физические.
Герман Дробиз считает: «Юмор всегда надо проверять на публике». Фото: личный архив Германа Дробиза
–Линия жизни, как известно, складывается не только из собственных усилий, но и от пересечений с другими людьми. Из рассказа «А морто Пастернак» знаю: вы писали письмо в защиту памяти Пастернака...
–Черновик до сих пор дома хранится... У Пастернака есть гениальная книга молодых стихов «Сестра моя – жизнь». Помните слова, которыми в 30-е годы поливали Шостаковича, – «сумбур вместо музыки». Так вот, «Сестра моя – жизнь» – гениальный музыкальный сумбур: смысл иных строк невозможно понять, но они завораживают! И я, когда один мой приятель прочитал два-три его стихотворения, был потрясён. Читавший уже много русской классики, маленько понимавший в литературе, я представить не мог, что русскими словами можно создавать ТАКОЕ!
И вот когда умер Пастернак (мне было 22 года), потрясло, что в некрологе не было даже дежурного «С прискорбием...» Семь строк нонпарели были словно процежены сквозь зубы. И тогда я взял и написал нескольким разнокалиберным писателям, которые, по моему представлению, были порядочными людьми – Асееву, Шкловскому, Сельвинскому, Эренбургу. Главный пафос письма – «вернуть поэту имя, а народу – поэта».
Две недели ждал, и вот однажды – в почтовом ящике белеет конвертик. Ещё не взяв его в руки, понял, от кого. Обратный адрес – Москва, ул. Горького и подпись-закорючка. Внутри – листочек из блокнота. На машинке. «Уважаемый тов. Дробиз! Совершенно с вами согласен. Делаю всё, что могу. С уважением Илья Эренбург».
Поразило! И что ответил Эренбург. А больше – как попрощались с Пастернаком, как травили его. В газетах были «отклики трудящихся», которые «Доктора Живаго», разумеется, не читали, но были против. У меня до сих пор хранится страница из «Литературки» с заметкой «Квакала лягушка в болоте» (про Пастернака!), автор – Герой Социалистического Труда знатный экскаваторщик... Как Пастернак читал всё это?! Как пережил? После смерти Сталина прошло семь лет. Как же были запуганы даже достойные люди! Борис Слуцкий, поэт-фронтовик, на собрании Союза писателей выступил с ярой отповедью: «Нельзя советскому писателю печататься за границей, у врагов», а ведь Пастернака печатали в издательстве ЦК итальянской компартии...
Но я и про себя думаю: а будь я постарше и будь втянут в эту кампанию – был бы я смелее и достойнее? Страшненько ведь было...
–По вашим словам, юмор и сатира – «соль», «витамин» для общества. А ещё – спасение от страхов. Символично в этом смысле, что в юмор приходят часто из других сфер жизни. Стало быть, юмористический дар не Литинститутом шлифуется – жизнью?
–Да, Гриша Горин и Аркадий Арканов – из медицинского, Феликс Камов, Эдик Успенский – Московский авиационный, Лёня Якубович, которого знают как шоумена (а он замечательно писал для эстрады), – инженер-строитель, Жванецкий, позволю себе назвать его Мишей, – Одесский кораблестроительный. Бог знает – почему? Думаю, как и со мной, у них всё началось с самодеятельности, студенческой эстрады. Шутки, сценки, песенки, куплеты... Немногие кончали Литературный институт им.Горького, во всём мире больше такого учебного заведения нет. У нас, например, был вуз технический, а в нём – настоящие «звёзды эстрады»...
Слушайте, в огромной стране я был единственным не москвичом и не ленинградцем, отмеченным «юмористическими» премиями, в том числе – «Золотым телёнком», «Золотым Остапом». А ведь «Крокодил», «Известия», «Литературка», где я печатался, были изданиями с миллионными тиражами. Слов нет, было лестно!
В 1990-е меня вообще печатали от Калининграда до Владивостока. Не потому, что я такой замечательный. Просто повсюду были газетки, журнальчики юмористические. И отовсюду писали: «Пришлите что-нибудь». А потом всё исчезло.
–Сами как-то объясняете этот факт?
–Может, народу письменный юмор стал не нужен? Хватает ТВ-юмора? На каждом канале – по две-три передачи. На мой вкус, одна другой пошлее. Но зрители смеются. Понимаю: монтажом можно вставить кадр со смеющимися зрителями куда хошь – и не раз (что и происходит). А ещё: с Запада пришла маленькая гадость – когда включается закадровый смех и провоцирует зал или зрителя у экрана: мол, смейся!..
–А ведь в сегодняшней жизни поводов для юмора, сатиры больше?
–И возможностей больше, свободы. Сегодня иные СМИ уж так полощут «высший эшелон», что во времена Хрущёва или Брежнева «хрюкни» они утром что-нибудь подобное – вечером в кандалах летели бы в Магадан. Сегодня «хрюкают» всё, что угодно. Приёмы фельетонной работы (ироническая речь, игра словами, переосмысление пословиц, поговорок) разошлись по журналистике. И мы читаем порой вполне серьёзную информацию, а в заголовке – ёрничанье. Могут пошутить, даже сообщая о трагедии разбившегося самолёта. Мол, «разбилась их мечта долететь до такого-то города».
–Может, поэтому умер жанр фельетона? Юмор, ёрничанье растворены везде, где и не надо, и не концентрируются там, где востребованы?
–Разговор заходит слишком далеко – о нравственном состоянии общества...
–Ладно, сменим тему. Существует мнение, что юмористы – в жизни мрачные люди. Словно расплачиваются за свой весёлый талант...
–Я знавал разных. Гриша Горин был очень весёлый. Жванецкий – большой жизнелюб. Арканов – мрачноват, но это скорее его образ на сцене. А вот про меня, пожалуй, точно. Кто-то однажды сказал: «Вот ты остришь, а глаза у тебя грустные». Ну вот такой я!
Иное дело – великие фигуры в юморе. Гоголь – человек трагической судьбы. О Зощенко все вспоминают как о нелюдимом, неразговорчивом. Саша Чёрный – из грустных юмористов. А не менее замечательный Аверченко был жутко жизнерадостный, бонвиван. Словом, закономерностей нет.
–Герман Фёдорович, юмор с возрастом иссякает?
–У меня – да. Юмор, как и поэзия, – удел молодых. А чтобы стареющий юморист продолжал шутить... У Жванецкого есть на ТВ передача «Дежурный по стране», ну не смешно уже говорит Михал Михалыч! Но! (улыбается). Авторитет его у публики столь велик, что он может говорить теперь всё, что угодно.
–Не оттого ли, что «юмор иссякает», вы взялись за вполне серьёзную литературу? И едва написали, напечатали своего «Мальчика», как тут же, в 2004 году, получили за повесть Бажовскую премию.
–Да написал-то я её лет в 40! Был преисполнен грусти об итогах. Юмора напечатано много, а вот чего-то настоящего нет. И вдруг стал писать о своём детстве. Одна, вторая глава... А куда нести? Меня знали исключительно как юмориста. Ничего антисоветского в моей повести не было, но и... советского – тоже. Так мне (правда, по другому поводу) сказал один редактор, имея в виду под словом «советское» жизнеутверждающее начало. Тонко, да? Так вот я про своего «Мальчика» это понимал, а потому все написанное о детстве никуда не отнёс. И оно провалялось 24 года!
А потом вдруг попалось в руки. Посмотрел: вроде ничего – и отнёс в «Урал»... Я же ничего там не придумывал. Это чёртову юмореску надо сочинить, придумать, а тут – просто эпизоды детства. И драмы вроде в моём детстве никакой не было, чтоб на этом строить интригу. Не был я ни в гетто, ни в оккупации. Обычное детство обычного ребёнка, которое, правда, пришлось и на войну. Рядом люди картофельные очистки поджаривали и ели. А у меня вроде и голода-то не было. Щи, хлеб, пшённая каша. Это я позже осознал, что голодали-то мои мама и бабушка...
Вообще, я сам не сразу понял, что вспоминаю и записываю. Оказалось, вспоминал и писал взросление. Как ребёнок превращается в маленького мальчика, потом – в подростка. Его самого и радует, и пугает, что он станет взрослым... Зато как автора меня процесс взросления очень занимал. И сегодня занимает. Почему одни становятся порядочными, благородными людьми, другие – мерзавцами. Порой – в одной семье. У нас по соседству женщина воспитывала мальчишек: один стал профессиональным музыкантом, другой – вор. Откуда это? Помните аристотелевский фразеологизм «Tabula rasa» – «чистая доска». Младенец – «чистая доска». Как, почему и кто из него вырастает? Вот же важнейший вопрос для писателя!
–А сейчас – что-то пишете?
–Сейчас пишу много – назовём их так – стихотворений. Рифмую четыре строчки, максимум – восемь. Штуки по три в день. Я их называю «рифмульки». Например:
- «В стремленье к правде неуклонном
- Был вариант у патриота:
- Кто на Болотную – с поклоном,
- Кто на Поклонную – в болото».
Не юмор! Лет пять уже, после того, как потерял жену (а она очень много значила для меня), юмор не пишу, хотя знаю, что умею. Месяца два назад написал что-то вроде размышлений «К вопросу о раскачивании лодок» (вспомните традиционное обращение власти к оппозиции: «Не раскачивайте лодку!»), послал в «Литературку» – сразу поставили в номер.
–Стало быть, «рифмульками» и «размышлениями» юморист Дробиз продолжает говорить власти, чего она порой стоит?
–На рожон не лезу. И не лез. В 1984-м, когда отмечали 50-летие Союза писателей, первый секретарь Свердловского обкома КПСС Ельцин позвал к себе уральских писателей. Даже подготовился. Сообщил, что по этому случаю прочитал 12 журналов «Урал». Час с лишним рассказывал о промышленности и сельском хозяйстве, потом перешёл к литературе и, как водится, просил больше писать о рабочем классе. Был бы я смелым, сказал бы: «Я много выступаю перед рабочими. На днях был в цехе токарей Уралмашзавода. Между прочим, интересовался, что читают. Детективы – да. Книги о войне – не все, но в общем – да. А вот роман Гладкова «Цемент» или стихи о рабочем классе я не увидел в библиотечном формуляре ни у одного рабочего!». Вот так надо было сказать. Но не сказал. Потому что уродился несмелым, неотважным (улыбается).
–В повести «Мальчик» вы вспоминаете о своём подростковом желании уехать в Москву. «Только там он станет кем-то, кем хочется стать. Надо только обязать себя. Хорошо бы дать клятву, как Герцен с Огаревым юношами на Воробьёвых горах...». Но финал – почти драма: «Не уедет он ни в Москву, ни в какие-то неизведанности. Не уедет никуда и никогда». Жалеете?
–Желание уехать было. Помню: уже многие шутки мои печатались в столице – встречаю знаменитостей: «Ты где? В Свердловске? Напрасно!». В России если ты, писатель, не в Москве, то тебя как бы и нет. Остаться в провинции и стать знаменитыми смогли только Шолохов и Астафьев.
Иное дело – Франция. Там до Парижа с любой окраины – три часа езды. Да, ещё герои Бальзака были обуреваемы стремлением в столицу: «Я покорю тебя, Париж!» и с лёгкостью покидали провинцию, но (смеётся) у них же не было проблемы прописки. А тут нужна была и квартира, и прописка. Попасть в Москву ты мог либо «через партию», либо женившись на «московской прописке». Но и партия, и фиктивный брак были такой гадостью!
Предложили однажды стать собкором «Труда» – но чего-то «испугался». Когда стал лауреатом «Крокодила» – снова последовало предложение работать «на столицу». Но надо же было стать «палачом» («Крокодил» драконил предприятия и людей, попавших в поле зрения правоохранительных органов) – и тут я уже не захотел... Жалею ли? Да, жалею. В Москве две трети – приезжих. Это город гигантской конкуренции. Можно было померяться силами...
Благодаря старшей сестре Эллочке он и пришёл когда-то в литературу – решил написать стихов «больше, чем она». Фото личный архив Германа Дробиза
Блиц-опрос
–Цитата из Дробиза: «Мы можем разукрасить свою жизнь россказнями, но вещи разоблачат». Три «разоблачающие» детали вашей квартиры?
–Чрезмерное обилие книг. Я даже мечтаю, чтобы вор забрался и украл половину.
Пишущая машинка. Отец, написавший на ней диссертацию по биохимии, подарил её мне. Большинство творений отстукано на ней.
И то, что квартира – на улице Испанских рабочих. Когда-то на ней жили испанцы, работавшие на Уралмаше. Знаю всех в лицо. Белобрысые, русоволосые, изредка шатены. Из всех жителей этой улицы на испанского рабочего похож только я.
–Любимое время суток?
–Позднее утро, когда я, сова, чувствую, что способен начать работать.
–Телефонные звонки – ждёте? Или лучше бы их не было?
–Жду. Но теперь звонят редко.
–Любимая передача о литературе?
–«Как это по-русски» на «Эхо Москвы».
–Наблюдения юмориста: почему бабушки сидят-общаются на скамейках, а деды – нет?
–К сожалению, русские мужчины много пьют и долго не живут.
–Неисполнившаяся мечта детства?
–Я был спортивным мальчиком (волейбол, шахматы). Мечтал быть хорошим волейболистом. Не сбылось. Но, помню, снился ещё и футбол: я, центр нападения, забиваю гол сборной Бразилии.
–Фантастическая возможность – поговорить с любым человеком. С кем?
–С Иисусом Христом. И я бы сказал ему: «Прости, прежде я не верил, что ты есть». Очень хочется, чтоб он был.
–Любимый праздник?
–Чтимый. День Победы.
–Однажды вы изменили фамилию...
–Не я, а – мне изменили. Написал для Уральского народного хора частушки. Выходит пластинка, а на ней указано: музыка – В. Горячих, слова – Г. Дробинина. Я с вопросом к руководителю хора. А он: «Герман, ну как же можно: русский фольклор, а автор – Дробиз?..».
–Жизненный девиз?
–Помню, мой коллега поэт Борис Марьев решил жить по принципу: «Ни дня без строчки». Это сколько же он ерунды написал! Девиз – значит, в любых обстоятельствах у тебя одно решение проблем. Чего нет, того нет. Разве что – «Живи так, чтобы, ради Бога, никого не обижать. Тесно же живём. Нас очень много...».
- Опубликовано в №163-164 от 26.04.2012 под заголовком «Кавалер «Золотого Остапа»
