Юрий Рост: «Моё тщеславие столь велико, что его как будто нет»

В Арт-галерее Ельцин Центра открылась выставка «Юрий Рост. Люди». Ощущения на ней – как в Третьяковской галерее, где вокруг тебя картины, с детства знакомые по школьным учебникам. Многие фотографии Юрия РОСТА тоже стали хрестоматийными, на них, а зачастую только на них, запечатлены многие знаковые моменты XX века. Многие из снимков сопровождаются довольно обширными текстами, составляющими с изображением единое целое. Так что если соберётесь на выставку, закладывайте сразу минимум пару часов.

А пока предлагаем вашему вниманию беседу корреспондента «Областной газеты» с Юрием Ростом.

Тексты важнее фотографий

– Юрий Михайлович, снимок трёх мальчишек, который есть и на этой выставке, – это ведь ваша первая фотография?

– Скажем так, самая ранняя из сохранившихся. Мне было восемь-девять лет, когда мне этот фотоаппарат подарили, и я им, как ребёнок, играл.

Странным образом, негативы имеют свойство исчезать. Как тайные пометки в записных книжках. Негативы никому не показываю, потому что они несут в себе скрытую информацию. И узнаёт негатив, обычно, только тот человек, который его снимал – там же всё наоборот. Есть ещё скрытое изображение, которое потом помогает мне писать эти тексты.

Скажем, вот эти три мальчика восстанавливают картину жизни киевского послевоенного двора и порождают цепь воспоминаний. Один из них был сыном директора театра. Сестра этого мальчика потом стала женой известного актёра Олега Борисова. Второй мальчик, Боря Ратимов, сын заведующего постановочной частью. Боря был гений радиоэлектроники. В возрасте пятнадцати лет перематывал приёмники, которые были настроены на волны с 25 метров, потому что Би-би-си и «Голос Америки» лучше всего ловились на двенадцати, пятнадцати и девятнадцати метрах. А третий мальчик, сын билетёрши, стал актёром. По ним же даже видно, что они из разных социальных слоёв – один в каракулевой шапке, другой в кирзовых сапогах.

А вообще-то, по этому снимку можно сказать, что мой творческий метод с тех пор не продвинулся нисколько (смеётся).

– Я бы, скорее, сказал, что уже в нём виден авторский почерк. Этим снимок и интересен для меня как для зрителя. С тех пор поменялось всё – жизнь, люди, фототехника. Отношение ваше к фотографии за это время как менялось?

– Поменялось, но не кардинально. Человек же не поменялся сам по себе. Я не думаю, что Платон или Аристофан были глупее, чем современные люди, хотя и жили больше двух тысяч лет назад. Видимо, Божий промысел состоял в том, чтобы он создал совершенную машину, а дальше шло накопление знаний. Да, современный человек знаний имеет больше, но опыт у человека сохраняется только свой. Помните, была раньше такая штука, как передача опыта. Опыт передать нельзя, потому что это часть твоего характера. Ты можешь передать только накопленные знания. Например, опыт показывает, что есть руками из общей тарелки нельзя. И ты говоришь ребёнку: «Знаешь, сынок, так нельзя».

– А он в ответ: «Но есть руками вкуснее!»

– Вот именно. Например, плов. Я когда впервые приехал на восток, смотрю – ложек нет. И я потом понял, какая прелесть в том, чтобы взять его в горсточку и в рот. Есть этический опыт, который меняется. Огромное влияние оказывают религиозные убеждения на формирование общества. Но в принципе, человек развивается очень медленно. Так же, видимо, и у меня происходило. Было заложено какое-то видение кадра, оно осталось на всю жизнь. А потом я пытался снимать газетные снимки передовиков производства, но мне это не нужно было. Потому что я никогда не был фотографом. Парадокс заключается в том, что во всех газетах, где я работал, я был обозревателем, пишущим. Просто у меня была ещё способность иллюстрировать свои тексты фотографиями. Мне однажды задали жестокий вопрос: выбирай что-то одно – или фотография, или текст. Я ответил так: если у меня будет возможность написать хороший текст, то я выберу его. Хотя я понимаю, что выигрышнее фотография. А фотография с текстом выигрышнее, чем фотография или текст по отдельности.

Я сделал книжку «Рэгтайм», где нет ни одной фотографии вообще. Для меня это был очень важный опыт, потому что я представляю себе человека, который берёт книжку с фотографиями – он смотрит фотографии и воспринимает текст как сопровождение. Только редкий человек будет вчитываться в текст. И я абсолютно не волновался о том, как читатели эту книжку примут, потому что я знал – нормальный читатель примет. И действительно, её читают. На выставке, кстати, тоже все сопроводительные тексты очень большие, потому что они гораздо важнее, чем фотографии.

– Тексты всегда важнее?

– Иногда фотография провоцирует текст. Иногда текст побуждает искать адекватную этому тексту фотографию. А бывает, что просто так сложилось. Все снимки на этой выставке – дорогие для меня, но есть такие, которые я могу назвать если не любимыми, то избранными. На одном из них человек, которого я встретил в Севастополе, на праздновании 30-летия освобождения города. Старые фронтовики, кстати, никогда не вешали юбилейные ордена и медали, только те, что были получены на фронте, кровью заработанные. А ведь потом даже орден Отечественной войны давали за выслугу лет.

– К 40-летию Победы.

– Да, наверное, так. И вот среди закованных в ордена, как в латы, людей я встретил мужичка маленького роста в чужом бушлате и плюшевой кепке, с четырьмя медалями. Его звали Алексей Богданов, он прошёл всю войну и выжил, что поразительно. А все его одиннадцать детей погибли. Причём сыновья погибли при обороне тех городов, которые он в итоге освобождал, а дочери – от голода. Я сделал эту фотографию и написал текст, я понял, что текст и фотографию нельзя оторвать друг от друга. Родился новый для меня жанр. Может быть, в тот раз я это осознал.

– Вы снимаете плёночными камерами или цифровыми?

– На выставке в основном снимки, сделанные плёночными фотоаппаратами. Снимал разными – «Зенитом», «Салютом», «ФЭДом», «Никоном» немного. Но в основном это плёночный «Кэнон». А потом, когда уже стал хуже видеть, пришлось перейти на аппараты с автоматической наводкой резкости.

– Обращал внимание на такой фотоэффект, когда вроде бы человек кажется воплощением обаяния, но в то же время интуитивно чувствуешь в нём какую-то гнильцу. И на фотоснимках весь его негатив настолько проступает, что даже сам человек это видит и приходит в ужас.

– Да, есть такое. Фотоаппарат чувствует малейшую фальшь, особенно быстрые современные, начиная даже с «Лейки». Век назад человек садился и замирал, а сейчас, когда можно застать в любой момент… И даже если есть возможность приготовиться, и он хочет изобразить на своём лице нечто доброе, всё равно Змей Горыныч нет-нет да и вылезет откуда-нибудь. Важны мелочи, детали. Как мне кажется, надо смотреть на периферию лица. Глаза все научились контролировать, все же знают, что глаза – зеркало души. А вот за ртом-то никто не присматривает, а он часто выдаёт.

Для меня нет футболиста Диего Марадоны

– На Олимпиаде в Барселоне, насколько я знаю, вы работали без аккредитации. И тем не менее сделали множество замечательных снимков. Как вам это удалось, поделитесь секретом.

– Больше того, по фальшивым документам (смеётся). Я ведь ещё и знаменитый баскетбольный финал 1972 года смотрел, сидя практически на площадке, рядом со скамейкой. Время было другое, всё было наивнее, охрана была никакая. Сейчас такое даже представить невозможно. Даже если у тебя есть аккредитация, то она только в конкретное место и никуда больше. Поэтому все фотографии одинаковые. Лучший свой спортивный снимок я сделал как раз в Барселоне – «Человек летящий». Механической камерой. Это полный кадр, ничего не обрезано.

– То есть получается, что о событиях XXI века, несмотря на всё развитие технологий, у нас останется гораздо меньше уникальных фотографий, чем о веке предыдущем?

– Конечно. Сейчас всё унифицируется, усредняется. И ничего тут не сделаешь. А тогда была такая вольница, что я в 1972 году мог надеть пиджак члена сборной СССР и идти на параде. Есть даже фотография этого парада в книжке «50 лет «Динамо», на которой я себя обнаружил. Мелко, но можно узнать.

– То есть получается, что сейчас уже невозможно сделать снимки, подобные тем, что вы сделали на той Олимпиаде в раздевалке баскетбольной сборной СССР после финального матча с американцами?

– Я сам не помню, как я туда попал. У меня есть фотография, на которой все руководители советской делегации стоят в коридоре. Их не пустили внутрь. Тренеров там тоже не было. Только игроки. И когда я показал потом эти фотографии Серёже Белову, он меня спрашивает: «Тебя же там не было. Откуда эти фотографии?». Все были в такой прострации, что просто меня не заметили. Я спрашивал потом у троих – ещё у Ивана Едешко и, по-моему, у Александра Болошева.

Баскетболисты как-то меня приняли, потому что на награждение никого не взяли, а я с ними прошёл. Чувствовалось очень большое напряжение, потому что это уже было после теракта, во всей олимпийской деревне огни погашены. И вот мы идём, я ребятам в лучшем случае по плечо, а то и пониже. Помню, после награждения обнял Алжана Жармухамедова как раз где-то… чуть пониже спины, а сверху на меня слёзы капают.

Я думаю, что американцы поступили неправильно, не придя на награждение. Точнее было бы, если бы они вышли, пожали бы руки соперникам (соперник-то в чём виноват?), оставили медали и ушли. Этот был бы сильный ход, а так получилось не очень по-спортивному.

– Фильм «Движение вверх» смотрели?

– Я не пошёл. Сознательно. Если бы я не видел своими глазами, как это всё было, я бы наверно сходил, посмотрел. А так получились сплошные фальшивки. Капитана команды Паулаускаса в фильме сделали чуть ли не «врагом народа».

– Но Паулаускас, надо отдать ему должное, отнёсся к этому достаточно спокойно, с пониманием. Сказал в одном из интервью, что это же художественный фильм, и авторы имеют право на вымысел.

– Да потому что Модестас, или как его все называли, Модя – неглупый парень.

И ещё, фильм про баскетбольную сборную СССР 1972 года, а фамилия у главного тренера не Кондрашин. Просто семья Владимира Петровича увидела, что там чистое фуфло и была против этого. Представляете фильм про первого человека в космосе, а фамилия у него Сидоров. Не может такого быть.

А спорт вообще очень жестокая вещь сам по себе, но там ещё происходят события, к спорту отношения не имеющие. Например, наши спортивные начальники лишили нас всех гениального олимпийского достижения – забрали четвёртую золотую медаль у Вити Санеева, золотого мужика. В тройном прыжке – самом нестабильном виде лёгкой атлетики. В Москве он прыгнул тоже дальше всех, но взяли и натянули результат эстонцу Яаку Уудмяэ. Тогда же не было всяких электронных счётчиков, просто воткнули на полметра дальше и тут же заровняли. А я сидел в яме и прекрасно видел, куда прыгнул один и другой. И я написал об этом. Сейчас Санеев живёт в Австралии, тренирует детей. И мне было очень приятно, когда у него брали интервью, и он сказал: «Передайте привет двум людям – Игорю Тер-Ованесяну и Юре Росту».

– По тому, как вы увлечённо рассказываете, чувствуется, что к спорту вы неравнодушны.

– А как же!? Я, хоть и не добился высоких результатов, занимался плаванием – выигрывал спартакиаду школьников в эстафете, зимнее первенство страны, закончил институт физкультуры. Отношение у меня к спорту своё. Для меня нет футболиста Диего Марадоны. Есть талантливый прохиндей.

– После «руки бога» в матче с англичанами на чемпионате мира 1986 года?

– Абсолютно.

– Но второй гол, забитый через три минуты и признанный потом «голом столетия», был действительно гениальный.

– Ну и что? Азар сейчас нанизывает по пять человек не хуже Марадоны. Марадона мог бы стать великим, если бы после первого гола взял мяч и сказал бы: «Прости, Доктор (Карлос Билардо, тренер сборной Аргентины на том турнире, врач по образованию. – Прим. «ОГ»), я сыграл рукой», а потом бы забил второй гол. А так я не могу поставить его рядом с Пеле или гениальным голландцем Йоханом Кройфом.

– А я вот сейчас подумал, слушая вас, а может быть, то, что случилось потом с Марадоной, это как раз расплата за «руку бога»?

– Может быть… Я думаю, вот идут люди по мосту, и вдруг кто-то тонет. И кто-то один прыгает и спасает. Это такое мгновенное движение, или оно было подготовлено всей его предыдущей жизнью? Думаю, что второе. Другие тоже были готовы помочь, но у них было множество причин, чтобы не прыгать.

Считается, что Данелия снимал комедии

– Когда большой художник уходит из жизни, происходит всплеск интереса к его творчеству. Недавно не стало нескольких выдающихся мастеров, в том числе вашего друга Георгия Данелии. К его фильмам как раз всегда был большой интерес, но вот чем можно объяснить такой факт, что какие-то его фильмы разошлись на цитаты, а, например, пронзительную картину «Слёзы капали» вообще мало кто видел и помнит?

– Я тоже к этому фильму всегда спокойно относился, а он очень любил этот «Слёзы капали». Данелия мне говорил: «Ты не понимаешь, это очень серьёзный фильм, он мне очень дорог». А, например, фильм «Не горюй!» не нравился Параджанову, зато он высоко ценил фильм «Совсем пропащий». Но в любом случае, даже если он нам не очень нравится, мы не можем отрицать, что фильм «Слёзы капали» снят на очень высоком художественном уровне, там актёры замечательные работают.

Если режиссёр снял один великий фильм, это уже немало, а у Данелии их пять или шесть, и все разные. «Я шагаю по Москве» – советский неореализм. «Тридцать три» – восхитительная работа. «Не горюй», «Мимино», «Осенний марафон», «Кин-дза-дза» – гениальные фильмы. Он создал определённый дружелюбный мир. Почему-то принято считать, что Данелия снимал комедии. Какие же это комедии? Ничего там комического нет. Возьмём фильм «Не горюй!» – один главный герой и героиня умирают, мужа героини убивают, другого главного героя сажают в тюрьму… Но тем не менее выходишь из зала после фильма и думаешь, что жизнь прекрасна.

– Это правда, что «Мимино» – это был партийный заказ сделать фильм про дружбу советских народов?

– Нет. Ему ничего заказать нельзя было. Разве что можно было кое-что запретить. Данелия хотел снять «Кавказский пленник», но не удалось. Была идея снять «Золотого телёнка», но он опоздал, поскольку пока занимался другими делами, Михаил Швейцер снял тоже красивую картину. Данелия хотел снять в роли Остапа Бендера Владимира Басова. Он мне говорил: «Конечно, мог бы, наверно, и Никита сыграть, но в нём есть отрицательное обаяние». Мог и Олег Янковский – хотя кто бы мог предположить, но в «Паспорте» он блестяще сыграл эмигранта Борю с фиксой.

И в то же время грех считать жизнь Данелии нереализованной. Он сделал выдающиеся фильмы, три очень хорошие книги, анимационный фильм, который мне тоже очень нравится.

– Юрий Михайлович, журналистика – это профессия, в которой во многом кормят ноги. В вашем уважаемом возрасте как удаётся соответствовать требованиям профессии, в чём находите мотивацию?

– Я всегда иду сам по себе. Но если кто-то попадает со мной в ногу, то спасибо. Один товарищ сказал однажды, что моё тщеславие столь велико, что его как будто и нет (смеётся). Я наоборот стараюсь всегда отделиться, в толпе плохо себя чувствую даже физически. Очень соблазнительно – идти в ногу со временем, но потом время меняет шаг, и ты начинаешь спотыкаться.

• Опубликовано в №070 от 19.04.2019