Минобрнауки разделилось на два других министерства – просвещения и науки и высшего образования. Насколько целесообразны эти преобразования и как изменится вектор развития науки – об этом наш разговор с председателем Уральского отделения Российской академии наук Валерием ЧАРУШИНЫМ.
– Валерий Николаевич, насколько целесообразно создание такой структуры? Кто только не руководил у нас в стране наукой – было какое-то время и министерство науки, и Государственный комитет по науке и технике, но чаще всего науку почему-то объединяли с образованием.
– И совершенно напрасно. Ну не может одно ведомство эффективно заниматься детскими садами, школами, вузами и фундаментальными исследованиями! А шаг по объединению в одно министерство науки и высшего образования представляется целесообразным, хотя есть, конечно, у каждого из двух этих направлений своя специфика. Главная задача вуза – это подготовка специалистов, научные исследования помогают в решении этой задачи. Да, многие учёные начинали свой путь в науку именно в вузе и у институтов Уральского отделения с вузами десятки совместных исследовательских проектов, но всё-таки в вузах научный штат постоянно меняется. Окончил вуз, аспирантуру, поучаствовал в каких-то проектах – и ушёл на производство. А есть научные области, например, ядерная физика с её мега-установками, где серьёзно заниматься исследованиями можно только на постоянной основе. Поэтому сближение этих двух направлений (науки и высшего образования), конечно, благотворно скажется на развитии обоих направлений, что уже не раз доказано историей развития российской науки.
Но гораздо более важным в реформе мне кажется упразднение Федерального агентства научных организаций (ФАНО).
– Но именно бывший руководитель ФАНО Михаил Котюков и возглавил новое министерство…
– Ну и что? Михаил Михайлович хоть и молод, но зарекомендовал себя уже как опытный руководитель, и думаю, дело у нас пойдёт. Второй важный момент – уже прошли первое чтение в Госдуме поправки к Федеральному закону № 253 о Российской академии наук, и после окончательного их принятия значительно расширятся полномочия РАН, которые позволят действовать в едином научном пространстве. А то ведь после создания ФАНО и разделения функций на чистую науку и хозяйственную деятельность сохранялись многочисленные барьеры. Вот мы уже упомянули совместные с вузами научные проекты – так мы иной раз не могли какой-нибудь прибор передать для исследований, приходилось оформлять как передачу на временное хранение или ещё какой-нибудь искать обходной путь. Но особенно учёных раздражало то, что ФАНО вмешивалось в кадровую политику, и если напрямую было не вправе назначать директоров институтов, то назначали исполняющих обязанности и продлевали каждый год. Временное состояние сковывало действия руководителей. Кроме того, научная сфера склонна сама выбирать своих лидеров. Не секрет, что многие институты создавались именно под лидера. Например, приехал на Урал академик Геннадий Месяц со своей научной школой и заложил основы Института электрофизики. Месяц уехал, а институт продолжает работать, и весьма неплохо. Было много каких-то бюрократических барьеров. А идея ввести для учёных нормо-часы вообще не выдерживает никакой критики. С другой стороны, за пять лет существования ФАНО и РАН уже сложилась какая-то система взаимодействия, были разработаны регламенты с алгоритмами действий на все случаи жизни, теперь придётся всё это выстраивать но-новому.
– Да уж, ФАНО запомнилось некоторыми идеями-фикс – например, создания в Екатеринбурге научного центра из 17 институтов совершенно разного профиля.
– Да, был такой замысел, совершенно неоправданный. Хотя во многих случаях создание научных центров имеет смысл, у нас такие есть в Перми, в Республике Коми, Архангельске. Но это объединения нескольких институтов, близких и дополняющих друг друга научных организаций. Кстати, теперь, после принятия поправок, можно будет создавать объединения наших институтов даже с вузовскими, ведь сейчас мы будем работать в одном ведомстве.
– А новое министерство – это не калька с системы организации научной деятельности в США? Там ведь очень много исследований проводится в вузах, достаточно вспомнить Массачусетский технологический институт, Калифорнийский университет в Беркли?
– Да, так сложилось исторически. У нас свой путь, но в США тоже есть научные центры, например, Национальный институт здоровья, который имеет бюджет больше, чем у всей нашей академии наук.
– Валерий Николаевич, вот когда бываешь в наших институтах, лабораториях, расспрашиваешь учёных о том, над чем они работают, неизменно встаёт вопрос – а какая от этого будет практическая польза и когда?
– Путь от пробирки до конкретного производства может быть довольно долгим. Простой пример приведу. В нашем Институте органического синтеза был синтезирован группой учёных во главе с академиком Олегом Чупахиным противовирусный препарат «триазавирин» для лечения от гриппа. Он уже продаётся в аптеках. Так только клинические испытания заняли семь лет – причём это стремительные темпы! Обычно уходит не менее 10 лет. А теперь выяснилось, что «триазавирин» довольно эффективен при лечении клещевого энцефалита – заболевания, которое очень трудно лечится. Только дозировка требуется другая, усиленная. Но для того чтобы попасть в список разрешённых лекарств и доктора могли на него выписывать рецепты, нужно вновь проходить клинические испытания на людях, хотя препарат практически безвреден. Во время последней командировки в Москву я побывал в Центре стратегического планирования и управления медико-биологическими рисками здоровью, чтобы договориться о таких испытаниях. Это очень непростое дело. Сначала необходимо проверить действие препарата на мышах. Потом нужно найти добровольцев, застраховать их, оформить юридически их согласие на участие в экспериментах, выплатить определённое вознаграждение. Поэтому клинические испытания и идут так долго. Трактуя известные латинские термины об испытаниях in vitro (в пробирке) и in vivо (на живом организме) как «в пробирке» и «в жизни», поймём, что временные дистанции между ними могут быть значительными. Другой пример. В Институте высокотемпературной электрохимии есть интереснейшие разработки по новым материалам, в том числе по композитам на основе графена, который открыли британские учёные с российскими корнями Андрей Гейм и Константин Новосёлов (наш земляк), получившие за это Нобелевскую премию 2010 года. Но когда эти разработки заинтересуют промышленность, пока сказать трудно.
– У нас в школе висела цитата из Карла Маркса и как-то запомнилась: «В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть её сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по её каменистым тропам».
– Это точно, особенно про каменистые тропы.
- Опубликовано в №96 от 05.06.2018 под заголовком «Путь от in vitro до in vivo»
